В ознаменование грядущего юбилея театр выпускает новую программу, в которую войдут обновлённые шедевры балетмейстера, а также премьера одноактного балета «Жар-Птица» в постановке известного современного хореографа Дагласа Ли. Кроме того, готовится к выходу уникальная книга о Мастере. Составители включили в это богато иллюстрированное издание помимо очерков о творчестве Якобсона и редких архивных материалов бесценные воспоминания артистов якобсоновской труппы, запечатлевшие живой, многогранный образ хореографа. Предлагаем читателю «Адресов» не изданное ещё эссе «Сердце Полишинеля», написанное Владимиром Зензиновым.
Миниатюру «Полишинель» я воспринимал как данный мне крест. Очень тяжёлый номер, на внутренних надрывах, на самоистязании, перепадах состояний. Я едва-едва его вытягивал, мне не хватало физических сил. К концу я уже умирал. И весьма кстати — моё «умирание» совпадало с умиранием героя… «Полишинель» так и остался в моём последующем репертуаре «первым номером». В календаре я даже ставил галочки, сколько раз выступил в нём. Но когда через шесть-семь лет выступлений перевалило за пятьсот, сбился со счёта и оставил эту затею.
Репетиции Якобсон вёл жёстко, интенсивно. Но муштры не было. Нет, его репетиции шли как увлечённая игра. Но едва постановочные заканчивались, приглашалось главное «доверенное лицо» Якобсона — Юрий Яковлевич Дружинин. Вот он-то и умел выжать из нас максимум, он-то и держал нас в чёрном теле, пощады от него ожидать не приходилось. Каждая музыкальная нота рождала в душе Леонида Вениаминовича визуально-эмоциональный образ. Этот порыв и становился движением. Хореография рождалась как стихия человеческих порывов. Поэтому-то в ней не могло быть железной логики. Драматургия всего номера существовала, но природа хореографии была очень импульсивной.
Я считаю, что лучше всего Леониду Вениаминовичу удавались именно дуэты. Природа дуэта была открыта Якобсону как никому из современных хореографов. Как из данных двух тел слепить единое целое, как выразить максимальную степень притяжения друг к другу — он владел этим искусством в совершенстве. Многие придумывают какие-то красивые акробатические формы, но суть дуэта, его понимание изнутри были доступны только Якобсону. Будучи менее, чем многие мои коллеги, загружен репертуаром, я взял в руки фотоаппарат и начал фотографировать. Сначала репетиции, потом спектакли. Якобсон не противился. Таким образом, накопился интересный и уникальный материал — фотоархив о творческой жизни труппы. С ним связан забавный случай. В один из дней рождения Якобсона я приготовил в качестве подарка альбом с фотографиями. Подхожу к нему и, смущаясь, протягиваю свой дар: «Леонид Вениаминович, можно вам вручить…» Он прямо отскакивает в сторону: «Нет, ни в коем случае! Это что, взятка?» — так он не любил никаких подношений, боялся каких-либо корыстных побуждений. «Нет, я просто хотел поздравить вас с Днём рождения и вручить вам альбом». «А, фотографии, тогда это интересно. Спасибо».
Снимать Якобсона было очень сложно. Его мимика — поразительно богатая, с множеством быстро меняющихся выражений лица. В то время у меня вообще не было никакого опыта репортажных съёмок, тем более, когда человек находится в непрерывном движении. А он был очень подвижный. Начиная сочинять хореографию, никогда не «разжёвывал» материала. Если это была сюжетная миниатюра, Якобсон сразу нащупывал нужное пластическое ощущение, характер и тогда мог создавать на эту тему всё новые и новые варианты, бесконечно. Якобсон был фантастический актёр! Мгновенно представал персонажем, которым надо явиться. Когда сочинял жанровые картины «Города», незабываемо перевоплощался то в кокетку, то в кокотку, то в бандита. Для него творчество было своего рода хулиганством, но необыкновенно симпатичным — детским, искренним, дерзким. Об этом говорили все его повадки, весь его смешной вид. Закатит одну брючину определённым образом, чтобы, как судачили артисты, быстрее соображать, с какой ноги начинать комбинацию, подойдёт, хлопнет по плечу, что-то насвистит, точно сотворит какой-то «куплет». «Ну, понял? Следующий!» — снова свист и так многократно с удовольствием на лице.
Не только самого Якобсона, но и его сочинения было трудно фотографировать. Его танец не имел остановок, членений. У других хореографов в минуту сто снимков можно сделать, остановив самоценные мгновения. Такие фотогеничные танцы, например, у Ю. Н. Григоровича. Он воплощает их, как график, для которого значима форма каждой позы. А для Якобсона первичен душевный посыл образа, и движение это отражает. Его хореография — всегда бесконечный и нерасчленимый поток жизни: остановишь его, и наступает смерть. Статуарность танцу Якобсона противопоказана — даже в миниатюрах по Родену при всей их скульптурности нет ни секунды статики — сплошное пластическое переливание. Якобсон-хореограф не нуждается в моих похвалах. Но мне хотелось бы сказать про Якобсона-человека. Когда из Кировского театра уволили подавших заявление на выезд в Израиль Галину Рагозину и Валерия Панова, и вокруг них развернулась настоящая травля, Якобсон был единственный, кто протянул им руку помощи. Их не пускали ни в один балетный зал, ни в один Дворец культуры. И только Леонид Вениаминович разрешил им заниматься в наших залах. Начальство Ленконцерта всполошилось. Мне, как представителю комсомольской организации труппы, поручили повлиять на Леонида Вениаминовича «от лица общественности». Но только я завёл с ним этот разговор, он спокойно сказал: «Володя, не вмешивайся. Эти вопросы я решаю сам».
Сегодня нельзя не понимать, чего стоила в то время эта публично заявленная дружеская поддержка коллег. Однажды — это было примерно за полгода до его кончины — идя по закулисному коридору в Консерватории, я увидел Леонида Вениаминовича, отдыхавшего лёжа на стульчиках, и даже вздрогнул от неожиданности, так это не вязалось с его привычной бодростью. Ведь он даже бравировал своим здоровьем и гордился перед девочками своим телосложением, не по годам атлетическим. На базе, когда заканчивались постановочные и все разбегались, он, раздевшись по пояс, мылся в туалете ледяной водой. Человек всегда живёт надеждой, что всё будет хорошо, что болезни не смертельны. Мы не могли не видеть, что Леонид Вениаминович очень быстро начал худеть, но он весь был настроен на созидание.
И говорил нам, что только сейчас подошёл к пониманию того, как надо ставить. Это каким же надо быть неуёмным и молодым духом человеком, чтобы так отрекаться от себя прошлого и так верить в себя будущего!
Когда Леонид Вениаминович умер, многие из тех, кто был к Якобсону оппозиционно или недоброжелательно настроен, стали бить себя в грудь, рассказывая, как они его любили. С таким двуличием я столкнулся впервые в жизни и очень, помню, тогда переживал. Но с годами я бы, наверное, уже не судил людей так строго. Талантливые люди ревностно относятся друг другу и могут совершать неудачные поступки, а когда что-то происходит, искренне раскаиваются...
nota bene
Предисловие к статье Татьяны Позняк.
Владимир Зензинов — с 1970 года солист театра «Хореографические миниатюры», впоследствии известный балетный фотограф, который снимал Леонида Якобсона, а затем стал хранителем музея в театре его имени.
В статье использованы фотографии Владимира Зензинова из архива Санкт-Петербургского государственного академического театра балета им. Л. Якобсона.
