«Ленфильм»

В полумраке студийной кантины, в сигаретном чаду, за деревянными столами сидели ленфильмовцы и до хрипоты спорили о вещах не менее важных, чем жизнь и смерть. Говорили, что Германа «положили на полку», а Фрумин уехал в Америку. Что Госкино «зарубило» сценарий Клепикова, потому что он — «непроходимый»…

Бородатые люди в свитерах и очкарики в джинсовых куртках курили «Мальборо» (киношники ведь не курят всякое дерьмо!), громко смеялись, лобызались, делились планами: «Рогожа запускается с обалденной комедией — пятеро едут на охоту и бухают весь фильм. Старик, про утиную охоту уже снимали. Это другое — там финн бухает по-чёрному, и ему открывается истина».

За стойкой стояла блондинка Лера с улыбкой, шириной с эту самую стойку. Когда она нажимала ручку кофейной машины, от неё (от кофейной машины!) шёл пар и характерное шипение, и Лера отворачивала голову в сторону, приветливо разглядывая очередь. А там стояли её сердечные друзья — режиссёры, художники, начальники — с каждым вторым у неё был краткосрочный роман.

В очереди можно было стоять полдня: все брали кофе своим друзьям, друзьям друзей, а также их знакомым и девчонкам. Совали через головы свои 14 копеек или втискивались сами, и очередь при этом не роптала. Лениво покосившись на влезшего без очереди, студийцы продолжали болтать, облокотившись правым локтём о деревянную стойку, отполированную пиджачными рукавами «шестидесятников». За столиками с бюстами навыкате сидели посторонние барышни, которые взглядами пожирали Андрея Миронова и Александра Калягина.

О том, как снимается кино, можно делать бесконечную мыльную оперу. Съёмки в экспедициях, интриги, обиды, дружеские пирушки, краткосрочные романы — Феллини, Трюффо и Авербах рассказали об этом в своих фильмах.

Но как бы между делом, играючи, снимались и фильмы, которые стали частью жизни для каждого из нас. Так, в ночь путча директор студии Александр Голутва, выходец из Смольного, мужественно, под свою ответственность, разрешил показать по Ленинградскому телевидению (которое тогда смотрела вся страна) провиденциальную — ещё не получившую разрешительного удостоверения! — картину Сергея Снежкина «Невозвращенец». Как бы Госкино ни «рубило», талантливые фильмы находили дорогу к зрителю. Рукописи не горят, киноплёнки не смываются...

Все были братья. В уфимской гостинице мне повстречался человек, лицо которого мелькало на студии, — кажется, чей-то помреж. Даже не кивали друг другу — не были знакомы. В Уфе бросились в объятия — вот оно, корпоративное ленфильмовское братство! Я знал: попроси у него в долг, отдаст последнее.

   Что такое был «Ленфильм»? Это коридоры, куда выходят двери, на которых вывешены таблички с названиями фильмов, и массовка длинноногих барышень, цокающих мимо. Раньше здесь, в кабинетах ресторана «Аквариум», развлекали гостей «камелии», а сегодня ютятся съёмочные группы. Олег Каравайчук в инфернальных очках, в коричневом берете и обвисшем свитере, напоминающий Носферату. Авербах, подпрыгивающей походкой спешащий куда-то. Володя Светозаров, с улыбкой кивающий на всякий случай всем вокруг — ведь тут нет незнакомых! Владимир Бортко в барской шубе — не то кустодиевский Шаляпин, не то Алексей Толстой. Леонид Менакер, задумчиво потирающий свой биллиардный череп, прежде чем рассказать какую-нибудь блистательную историю. Соломон Шустер, одетый с британской безукоризненностью и в элегантной бабочке. Прихрамывающий Сокуров, Светлана Кармалита с корзинкой, набитой сценариями в голубых бумажных обложках. (Кто-нибудь поверит, что перед худсоветом машинистка распечатывала пять экземпляров под копирку? Мне как молодому всегда доставался пятый, самый «слепой» экземпляр). Балерина Максимова, идущая меж столиков в кафе, подобно блоковской Незнакомке. Марко Феррери, который в творческой комнате сказал мне, что пищеварение важнее секса и дефекации, потому что без него невозможно ни первое, ни второе. Смоктуновский, пережевывающий гречневую кашу в столовой с меланхолическим выражением лица постаревшего принца Датского. Флегматичный Рогожкин в милицейских брюках цвета маренго, автоматически начинающий рисовать, как только под руку попадётся обрывок бумаги. Это такелажник, «отрубившийся» в тени тёплой батареи. Екатерининские вельможи, курящие на лавочках в студийном садике. Таджики, везущие телегу с горой комодов, кресел и дубовым резным буфетом.

Директорский зал, всегда переполненный: если ты опаздывал и дверь оказывалась на запоре, можно было юркнуть в аппаратную и сквозь смотровое окошко киномеханика посмотреть новую, ещё несданную худсовету ленту. Подпольный просмотр «Начальника опергруппы» Германа в тесном зальчике 10-го корпуса. Воскресный просмотр «Противостояния» Арановича в конференц-зале: семичасовой марафон нон-стоп, все серии подряд — потом их укоротили.

Когда Ларри Каздан спросил, где здесь туалет, я ответил: «Боюсь, что после того, как вы туда сходите, вам придется сочинять только хоррор-фильмы». Тогда, до начала 1990-х, в туалетах возле 4-го павильона ещё стояли не унитазы, а кондовые советские «очки», как на вокзалах в российской глубинке. Сколько гениев справляло здесь нужду! Достоверно помню даже одного британского лорда.

…Бабушка-«тишина» отпирает массивный замок обитой железом двери 4-го павильона. Изнутри она оснащена рулеподобным засовом, которым наглухо для герметичности, задраивают люки на подводных лодках. Я вступаю во тьму, чувствуя лицом, всем телом тугую, густую атмосферу этого места. Кажется, в этом грандиозном помещении витают души тех, кто здесь творил. Шорохи, шёпоты, стоны и возгласы, едва уловимая вибрация. «Тишина» щёлкает рубильниками, загораются софиты, выхватывающие из темноты остатки роскошной декорации венецианских палаццо, затем юпитеры высвечивают зеленые своды клепаных перекрытий и напоследок «солнцем» — всё вокруг. Стукнула хлопушка, грянула отрывистая команда: «Мотор!»