ЛАЭС

НЕ ОТРЕКАЮТСЯ, ЛЮБЯ

— Ну как, понравилось? — спросил меня старый друг, который к тому времени уже был полковником КГБ. И, не дождавшись ответа, объявил:

— А теперь вернёмся в Питер.

И машина примчала нас в… Смольный. Полковник ввёл меня в кабинет секретаря обкома по пропаганде и агитации и представил:

— Знакомьтесь: журналист из АПН Карл Рендель, собственный корреспондент по Дальнему Востоку. Штаб-квартира у него в Южно-Сахалинске, где мы вместе работали.

— Слышал, слышал о вас, — пожимая мне руку, сказал секретарь обкома. — Можете гордиться. Добрая слава идёт о вас, вот и до нас докатилась. Небось, недоумеваете: зачем мы вас из такой дали пригласили? Понимаете, нужен нам толковый журналист, не просто владеющий бойким пером, но умеющий своё мнение высказать, свою позицию определить. И в то же время обладающий организаторскими способностями. Они там очень будут нужны…

— Простите, но я работаю в международном агентстве, у меня договор на несколько лет, я люблю свою работу и не хочу с ней расставаться. Дальний Восток, Сахалин, Курилы, Камчатка, Магадан, Чукотка стали для меня родными и близкими. Поверьте, это не красивые слова — я не хочу с ними разлучаться.

— Но здесь вас ждёт новая, не совсем обычная работа. Вы будете первым журналистом, который появится в Сосновом Бору. Неужели вас не пленяет романтика первопроходцев, первооткрывателей, которой живут люди в Сосновом Бору?! Право же, стоит решиться. Но мы дадим вам время посоветоваться с родными, с женой, с товарищами. Будем вам звонить…

Родные уговорили. Да тут ещё московское начальство добавило:

— Ты сколько лет проработал на Сахалине? 28?
Ну, брат, царская каторга была 25 лет, а ты даже перебрал. Пора перебираться на материк. Но, ежели так уж хочется в Ленинград, давай договоримся: годик поработаешь в Сосновом Бору — причём с нашим удостоверением, а мы за это время тебе квартиру в Питере добудем — и вернёшься в АПН.

Но меня так тепло и радушно встретили в Сосновом Бору, предоставили трёхкомнатную квартиру, провели туда телефон, хотя весь район ещё не был телефонизирован; меня так захватила романтика стройки, что и через год я не возвратился в АПН, хотя продолжал с ними сотрудничать.

Каких людей я здесь встретил! Директор ЛАЭС Валентин Павлович Муравьёв руководил на Урале тем самым цехом, где родилась наша атомная бомба, был дружен с Курчатовым, Харитоном, Сахаровым, Доллежалем, Кикоином. Затем руководил таким же цехом в Красноярске-26, где по воле Сталина создали такой же комбинат, как на Урале, но упрятали его в толще Саянских гор. Мы подружились семьями, часто встречались то у него, то у меня, оба были заядлыми шахматистами и могли чуть ли не сутки в выходные играть на 64 клетках. Главный инженер станции Анатолий Павлович Еперин был моложе, учился в Томске, а потом в Москве у самого Курчатова и у выдающихся наших учёных-атомщиков. Оба были лауреатами Ленинской премии, к которым позже прибавились Государственные премии СССР, почётные звания, учёные степени. Под стать им были начальники цехов, их замы, мастера, которые приехали с атомных предприятий и не понаслышке знали, что такое разбуженное ядро атома.

Я полюбил ЛАЭС и свою работу, полюбил строившийся город и уже не представлял себе, как с ними можно расстаться. Каждый день в газете появлялся мой репортаж под рубрикой «Сегодня на ЛАЭС». Меня печатали «Ленинградская правда», «Известия», «Комсомолка», «Вечерний Ленинград», «Смена», АПН, «Труд», «Социалистическая индустрия». Мои интервью передавали по радио и телевидению. И я стал писать книги о ЛАЭС. Первая из них родилась по заданию Министерства среднего машиностроения СССР перед Всесоюзным техническим совещанием в Сосновом Бору, и называлась она «ЛАЭС строит вся страна». Потом обком партии заказал более обширную книгу об атомной станции и повелел выпустить фотоальбом, для создания которого пригласили знаменитого фоторепортёра АПН Льва Шерстенникова. Обе книги так быстро нашли своих читателей, что пришлось издавать их вновь.

В те годы вышли и книги «Кто зажигает звёзды», «Бригада заключает договор», очерки в сборнике «Частица сердца моего» о рабочих-наставниках, «От вашего корреспондента», «Дорогие мои земляки»… Да всех и не перечислишь!

БЕЗ ПРАВА НА ОШИБКУ

Люди на ЛАЭС работали творчески. Они без трепета душевного относились к чертежам проектантов, к их решениям, смело вмешивались и вносили свои поправки. А. П. Еперин как-то насчитал, что за время строительства было внесено таких поправок больше двухсот. А некоторые имели особо принципиальное значение.

…Первый энергоблок, как и три других, был рассчитан на миллион киловатт. Но, когда приёмная комиссия взялась за испытания, её остановил начальник производственно-технического отдела инженер Михаил Владимирович Шавлов:

— Не будет миллиона… Надо переделывать проект…

Маститые учёные улыбнулись. Это же надо! Они уже успели подписать все документы, а какой-то инженер сопротивляется, наотрез отказывается.

— Поймите, — объяснял свою позицию Шавлов, — ЛАЭС — пилотный проект. Вслед за ней построят другие станции. Совершим здесь ошибки, они умножатся, причиним непоправимый вред.

Его уговаривали, убеждали, ему угрожали отставкой, вызывали в Москву, а он стоял на своём.
В конце концов первый замминистра Н. А. Семёнов распорядился:

— Провёдем ещё один пуск. Посмотрим, кто прав!

Провели. Больше чем на 800 тысяч киловатт не вышли. И тогда Семёнов сказал:

— Дайте Шавлову бумагу и карандаш, пусть напишет, что надо сделать.

Внесли изменения, и блок вышел на миллион. Причём любопытная деталь: когда стали награждать за пуск станции, Шавлова представили к ордену Трудового Красного Знамени. Но, просматривая список кандидатов на Государственную премию, Семёнов не увидел фамилии Михаила Владимировича.

— Почему её здесь нет? — вопросил он своих клерков.

— Так ведь он уже представлен к ордену…

— Да таким людям и двух наград мало!

Вспомнили о нём и там, где он начинал трудиться, — в Красноярске-26. Там у проектантов тоже не всё было в порядке, и верное решение нашёл Шавлов. И за Красноярск-26 ему пожаловали награду.

На строительстве Ленинградской АЭС её создателям пришлось отступить от классических канонов. Чертежи от проектантов шли, что называется, с колёс. Немудрено, что случались и просчёты, и серьёзные ошибки. А уж о малых и говорить нечего. Эксплуатационникам приходилось всё уточнять, вносить свои поправки, согласовывать с институтами и конструкторскими бюро, а иногда и доводилось переделывать уже готовое. Первый из задуманной семьи атомных богатырей имел немало достоинств, но и требовал особого внимания при эксплуатации.

Уже при первом знакомстве с чертежами реактора Анатолий Павлович увидел, какое обилие коммуникаций связывает его с другими системами. Плато РБМК пронизывали 1693 технологических канала с заряженными таблетками урана и поглотителя — карбида бора. За каждым каналом нужен глаз да глаз! А автоматика в те времена была не столь совершенной. Вычислительные машины, предшественники компьютеров, были в новинку, и даже на атомной станции их можно было сосчитать буквально по пальцам.

…По давней привычке Еперин вставал на рассвете, быстро завтракал и отправлялся на станцию. Ему надо было ещё задолго до того, как начнётся утреннее селекторное совещание, самому побывать на всех «отметках» блока, увидеть, что изменилось за день, что требует немедленного вмешательства — коренной перемены или улучшения. А затем уже с начальником СМУ-1, ответственным за сооружение ЛАЭС, Иваном Ивановичем Семыкиным и начальником МСУ-90 Константином Андреевичем Коблицким обсудить то, что назрело и ждёт их решения. Оба начальника были не менее Еперина влюблены в своё дело, даровиты на смелые идеи и умелое их воплощение. Но не всегда с ними можно было легко и просто договориться. Приходилось убеждать, доказывать свою правоту, но, уж если соглашались, можно было быть уверенным, что всё будет сделано так, как надо. Для них, людей опытных и знающих, за плечами которых была не одна важная стройка, то, что сооружали сейчас, тоже было своеобразным экзаменом на зрелость. Под стать им был и начальник электромонтажного МСУ-32 Александр Александрович Воронин, в послужном списке которого значилась тоже не одна крупная стройка.

Анатолий Павлович сумел хорошо узнать, а не просто познакомиться с руководителями всех ведущих СМУ и МСУ, с командирами полков военных строителей, участвовавших в сооружении атомного исполина. 

Ленинградская атомная, которая по замыслу Алексея Николаевича Косыгина должна была стать пилотной станцией в целой серии подобных АЭС, находилась под пристальным вниманием Минсредмаша. Чуть ли не каждый день сюда жаловали заместители министра Николай Анатольевич Семёнов и Александр Григорьевич Мешков, руководители главков и трестов, академики А. П. Александров и Н. А. Доллежаль, директора и ведущие работники НИИ и КБ, да и сам министр Ефим Павлович Славский частенько прилетал сюда на своём самолёте. Считал своим долгом побывать в Сосновом Бору и глава Госкомитета по использованию атомной энергии академик И. Я. Емельянов, а затем и его преемник Е. В. Петросянц. Нельзя не напомнить и о визитёрах из обкома и горкома партии, из ЦК КПСС. Принимали на ЛАЭС и председателя Правительства СССР Алексея Николаевича Косыгина. Каждому полагалось обстоятельно доложить о ходе работ. И кому же это делать, как не директору и главному инженеру?!

Особой заботой Еперина в те остававшиеся до физического пуска месяцы был входной приём оборудования. Лаэсовцы имели своих полномочных представителей на всех основных предприятиях-поставщиках: в Харькове, где изготавливали быстроходные турбины мощностью по полмиллиона каждая; в Запорожье, где рождались гигантские трансформаторы; в Питере — на Металлическом заводе; в Чехове — на арматурном заводе; на «Электропульте», где монтировали блочные щиты управления… Инженеры, командированные станцией, присутствовали при изготовлении систем и агрегатов, участвовали в испытаниях и контроле перед отправкой. Но, как только оборудование поступало в Сосновый Бор, надлежало с ещё большим пристрастием вновь убедиться в его качестве.

Вот как вспоминал о тех годах и об Еперине Леонид Алексеевич Белянин, который много лет был начальником сквозной смены, а затем руководил цехом наладки:

— На плечи громадного, с седой шевелюрой и медвежьей походкой главного инженера легла тяжёлая и небывалая нагрузка… Поражала нечеловеческая работоспособность Анатолия Павловича Еперина. Он мог спать через день, и то урывками. Телефонные звонки шли к нему и ночью, и в выходные, и в праздничные дни, поскольку он решал все технические вопросы, неожиданно возникшие в ходе монтажа и эксплуатации… Работая до самоистязания, он не щадил людей, его окружавших, а вытягивал жилы из сослуживцев…

Вот тут мне придётся прервать уважаемого Леонида Алексеевича и вступиться за Еперина. Уж больно создаётся облик какого-то держиморды, а не умного, заботливого руководителя. Не жилы тянул он из людей, а требовал полной самоотдачи и отлично знал, кто на что способен, с кого и что именно можно спросить. И насчёт звонков — маленький комментарий. Анатолий Павлович чрезвычайно ценил людей, которые умели сами принимать в решительный момент правильные решения, а не искать защиты за широкой спиной главного инженера. Хорошо помню, как одного из начальников смен отстранили от должности только из-за того, что он по малейшему поводу звонил главному и испрашивал разрешения на то или иное действие. Такая несамостоятельность, по мнению Анатолия Павловича, могла пагубно сказаться на дальнейшей карьере руководителя смены, при-учившегося постоянно оглядываться: она была вредна и его подчинённым, которые не могли не оценить неспособность своего начальника действовать самостоятельно.

И малость подвела память Леонида Алексеевича… В те годы шевелюра у Еперина ещё не была седой, да и походка не «медвежьей», а той, что ходят люди, уверенные в себе, — твёрдо и неторопливо. И хотя судьба не позволила ему стать моряком, но ноги он ставил так, как это делают покорители океанов, чтобы держаться на палубе при любой качке.

Мне нередко приходилось утречком, часиков в семь, отправляться на станцию вместе с Анатолием Павловичем. Он даже припас для меня ещё одну защитную белую каску, что являлось непременным требованием службы безопасности и охраны труда. Переодевшись, главный шёл на блочный щит и знакомился с материалами, которые приготовила для него ночная смена о монтаже, о пусконаладочных работах, строящихся блоках, параметрах и дефектах.
И только после этого он слушал доклады начальников цехов и своих замов. Кстати, должен сказать, что на ЛАЭС создалось очень удачное трио — директор В. П. Муравьёв, главный инженер А. П. Еперин и его зам. по науке Владимир Иванович Рябов. Все они прошли замечательную и весьма по-учительную уральско-сибирскую атомную школу. И все трое были лауреатами Ленинской премии, что само по себе говорило об их выдающихся способностях. Но даже эта великолепная троица не смогла бы добиться столь заметных и решающих сдвигов в сооружении ЛАЭС, не обладай она немалым числом прекрасных инженеров-профессионалов. А к чести троицы надо сказать, что люди, которых они знали и пестовали, были умело расставлены на решающих участках производства.

Жена Михаила Владимировича — Татьяна Сер-геевна Шавлова руководила химической лабораторией. Томич Юрий Афанасьевич Здор начальствовал в турбинном цехе, а в реакторном — Анатолий Иванович Хромченко. Во главе электрического встал умнейший и отлично подготовленный инженер Артур Генрихович Петров, а его замом стал Сергей Фёдорович Мокеев. Великолепнейший специалист по релейной защите, он всегда производил синхронизацию очередного турбогенератора с системой «Ленэнерго».

Хватало работы и мне. С первых же дней я понял, что мне одному будет тяжко везде успевать, обо всём писать, и я создал пресс-центр. В него вошли инженеры и рабочие разных участков стройки и эксплуатации. Информации было вдоволь. Но мы занялись и организаторской работой. На каждом предприятии-поставщике обзавелись своими коллегами-корреспондентами, которые следили за ходом выполнения заказов ЛАЭС и нередко деятельно вмешивались в это дело. Меня ввели в состав координационного совета по строительству ЛАЭС, и я не только был в курсе всего, но и вправе был высказывать своё мнение, делиться своими наблюдениями.

Никогда не забуду любопытнейший эпизод, случившийся в 1993 году. Пожаловал к нам «в гости» руководитель американской Федеральной службы регулирования атомной энергии (нечто вроде нашего Госатомнадзора) Айвен Селин. Оказавшись в кабинете Еперина, он не стал слушать его рассказ о том, что представляют собой реакторы РБМК-1000, а, я бы сказал, грубовато прервал его:

— Не стоит нам об этом говорить. Мы об этом осведомлены, — и ещё более агрессивно заявил:

— Вы лучше расскажите, что сделали после Чернобыля?

Еперина возмутил такой тон разговора.

— Почему «после Чернобыля»?! Мы уже не первый год занимаемся повышением безопасности
и надёжности своих энергоблоков, чему способствует культура безопасности. Это — создание условий и воспитание в человеке внутренней потребности работать безопасно…

Селин слушал этот знаменитый постулат Еперина с хмурым и недовольным видом, явно желая перебить, но не решаясь на это из чувства такта. Всё-таки не у себя дома!

А Еперин продолжал:

— Причём занимаемся повышением безопасности не стихийно, а по разработанной программе вместе с учёными наших институтов, проектантами, конструкторскими бюро, заменяем оборудование на более совершенное, начали строить дополнительные системы безопасности. Вы можете увидеть их…

— Вот с этого и начнём, — решительно встал Айвен Селин и двинулся к выходу в коридор. За ним потянулась вся его свита.

Меня на минуту задержал один из замов Еперина и предупредил:

— Карл Александрович, ни в коем случае не доставайте диктофон… Этот наш гость может такое наговорить, что потом не оправдаешься.

И тем не менее, видя, как после посещения блочного щита управления и разговора с дежурной сменой, после пребывания в центральном зале, в турбинном цехе, после знакомства с тем, что собой будут представлять дополнительные системы безопасности, изменилось выражение лица американского сановника, я осмелился попросить его сказать своё мнение об увиденном и поднёс к нему диктофон. И он не отказался и заявил:

— Мы и раньше знали, что на Ленинградской атомной станции работает высокопрофессиональный коллектив. Но сегодня смогли убедиться в этом сами. И убедились, что вы многое делаете для повышения безопасности…

Интересно, как развернулись дальнейшие события. Оказывается, визит Айвена Селина был приурочен
к слушаниям в Конгрессе США по поводу обсуждения бюджетных ассигнований. Там предусматривались
и средства, а точнее гарантии, той американской компании, что участвовала в создании для ЛАЭС полномасштабного тренажёрного центра и в обучении работы на нём нашего персонала. Будь мнение Селина отрицательным, гарантии могли кануть в бездну.

Мой репортаж был опубликован в «Известиях». А буквально на следующий день раздался телефонный звонок из консульства США в Петербурге:

— Чем вы можете подтвердить, что мистер Селин сказал именно так, как вы написали?

— Диктофонной записью.

— Тогда будьте добры, предоставьте её нам завтра.

— Нет вопросов!

Надо было видеть лицо дамы, которая приняла у меня в консульстве диктофонную запись и прослушала её! И хорош был бы я, не имея такого веского доказательства, как записанный на плёнку голос Айвена Селина!

Приезжала к нам и преемница Селина госпожа Джексон, которая, будучи на совещании в Москве, услышала от руководителей Госатомнадзора, что донорская помощь в повышении безопасности ЛАЭС — это всего лишь три процента от тех затрат, которые тратит станция самостоятельно, из своих собственных доходов. Не поверила мадам! Специально направила свои стопы в Сосновый Бор. И убедилась в том, что помощь 17 западных стран, в том числе США, — крохотная доля тех средств, которые мы тратим сами.

Насколько обеспечена безопасность на Ленин-градской АЭС, могли убедиться и многочисленные эксперты и делегации из Европы, в том числе и президенты МАГАТЭ Ханс Бликс и Мухаммед эль-Барадеи. Высоко оценил работу атомщиков с берегов Копорской губы Владимир Владимирович Путин. Он побывал на первой очереди станции, познакомился со всеми основными цехами и службами, побеседовал с персоналом и с руководителями Минатома России и Ленинградской области и остался доволен тем, что увидел. Об этом он и написал в книге для почётных посетителей: «Мы высоко ценим работу ленинградских атомщиков — настоящих профессионалов в своём деле!»

…Пишу эти строки, и невольно приходит мысль: а ведь всё могло быть иначе, не прояви Еперин свой характер!

Пригласили нашу делегацию атомщиков в Лондон. Было это вскоре после печальных событий в Чернобыле. Мир был обеспокоен случившимся. Европейский банк реконструкции и развития изъявил готовность собрать, точнее аккумулировать, взносы держав-доноров и направить их на повышение безопасности советских АЭС, в первую очередь Чернобыльской, Игналинской и Ленинградской, вооружённых реакторами канального типа. Чернобыльцы, вернее их высокие представители из украинского правительства, быстренько согласились закрыть свою станцию в обмен на обещание дать им средства на замещающие мощности. Дали себя уговорить и литовцы, обещав остановить свои энергоблоки, как только приблизятся проектные сроки. А Еперин категорически отказался от такого условия. Даже заместитель министра готов был поставить свою подпись под «западным ультиматумом» погасить «ядерные топки» в Сосновом Бору после 2003 года, тридцатилетнего срока службы «миллионников», предусмотренного проектом.

— Мы уже не первый год делаем всё для продления жизни своих блоков, причём с учётом всех нормативных требований МАГАТЭ и своих надзорных органов. И ваша помощь, если вы от неё откажетесь, нисколько не затормозит реализацию наших планов. Такие средства мы и сами изыщем!

Неукротимый характер Анатолия Павловича возымел должное, подействовал на гордых британцев. Пришлось им отступить, отказаться от «ультиматума», разве что оговорили участие своих представителей в работе по повышению безопасности. А уж против этого Еперин не стал возражать.

— Пусть приезжают. Примем со всем русским гостеприимством!

Учебно-тренажёрный центр, который возводили вместе с американцами и Институтом атомной энергии имени И. В. Курчатова, был создан десять лет спустя после Чернобыльской аварии. И презентацию его решили устроить в Питере на заводе «Электропульт», где собирали громадину. Прилетел из-за океана и президент американской компании, которая занимается тренажёрами; приехали из Москвы ведущие учёные Курчатовского института вместе с академиком Евгением Павловичем Велиховым. Собралось великое множество журналистов — пишущих, снимающих, вещающих по радио или по телевидению. Американец не удержался от признания:

— Мы построили в мире 157 тренажёров, правда, тот, что вы показывали сегодня, — самый большой и самый современный. Но такого паблисити у нас никогда не было…

— Наверно, именно потому, — пошутил Еперин, — что этот самый современный и самый мощный.
А потом вряд ли журналистская братия в Питере видела что-либо подобное прежде.

Удивляюсь, честно говорю, до сих пор удивляюсь, как ухитрялся Анатолий Павлович при столь большой занятости на работе и в горсовете, где он был членом исполкома; читая лекции студентам «политеха» в Питере, ещё и писать докторскую диссертацию. В 1994 году он защитил её, избрав темой «Надёжность реакторной установки РБМК-1000 и пути повышения её использования». На учёном совете ни один из голосовавших не бросил чёрный шар. А год спустя Еперину в этом же «политехе» присвоили учёное звание профессора по кафедре атомных и тепловых энергетических установок. И тогда же в Сосновом Бору появился созданный по настоянию Анатолия Павловича и при поддержке этой кафедры учебный центр института, который стал самостоятельным вузом. Забота о кадрах, об омоложении персонала никогда не покидала директора.

Тревожила его и ситуация с неплатежами энергосистем. По инициативе А. П. Еперина в своё время Ленинградская АЭС обратилась к правительству страны с просьбой предоставить ей право «автономного плавания», получить самостоятельные права хозяйствования под методическим руководством профильного министерства.

Евгений Владимирович Кулов, бывший начальник одного из основных главков Минсредмаша, в 1990-х годах руководил Госкомитетом по использованию атомной энергии. Встретились мы на Большой Ордынке в том комплексе, который занимало министерство. Еперин, ставший к тому времени директором станции, очень хотел к двадцатилетию пуска ЛАЭС собрать воспоминания не только работников станции, но и москвичей из той плеяды, что была причастна к рождению самой мощной в стране электростанции на ядерном горючем. И первым откликнулся именно Кулов.

— На всю жизнь запомнил я сентябрь 1973-го! — восклицал он. — В то лето в Москве была неслыханная жара, вокруг столицы бушевали лесные пожары, горели торфяники, всё заволокло смогом. А Ефим Павлович Славский, отправляя меня в командировку в Сосновый Бор, сказал, улыбаясь, напутственно:

— Там тебе предстоит ещё побольше жара, так что будь готов!

Впереди был физический пуск первого энергоблока ЛАЭС. Председателем пусковой комиссии был А. Г. Мешков, и было у него три заместителя: академики А. П. Александров, Н. А. Доллежаль и я. Ехал я, предвкушая встречу с Епериным. Ведь мы с ним были знакомы, когда он юнцом приехал к нам в Томск-7 после института, сумел проявить недюжинные способности, да что там — истинный талант, и быстро вырос. Стал моим заместителем. А я в ту пору был главным инженером реакторного завода. И в том, что Анатолия Павловича рекомендовали главным инженером на Ленинградскую АЭС, признаюсь, было в определённой мере и моё участие. Несказанно рад, что не ошибся в этом человеке.

Приехав в Сосновый Бор, я увидел, что Еперин буквально дневал и ночевал на станции. Проблемы, причём зачастую очень непростые, возникали то и дело. И в принципе немудрено, что так случалось. Ведь мы впервые создавали мощнейший энерго-гигант! И реактор-то для него придумали новый на 1 000 000 киловатт! Как он поведёт себя? Какие сюрпризы нам готовит? И, честно говоря, без них не обошлось. В процессе наладки системы управления и защиты реактора вдруг обнаружилось, что одновременно может извлекаться большое количество стержней аварийной защиты. А по проекту это недопустимо. И что вы думаете? Проблему решили за… одну ночь. Другой сложной задачей было образование водорода в верхней биологической защите, именуемой проектантами «системой Г». И эту проблему устранили в самые короткие сроки. Подобных сюрпризов было немало. Но 12 сентября 1973 года физический пуск первого «миллионника» в СССР состоялся. И этот день стал, по сути, днём рождения большой ядерной энергетики страны. Дотошный Л. А. Белянин записал по часам, как всё это было.

«10 сентября 1973 г. 22.09 — главный инженер А. П. Еперин дал разрешение на начало загрузки реактора…

22.15 — начали загрузку первой тепловыделяющей сборки в технологический канал 37-40».

Загрузка шла до 12 сентября. Как вспоминают очевидцы, напряжение у всех участников этого события возрастало по мере приближения пуска. Практически экзамен держали все: теоретики и проектировщики, конструкторы и строители, монтажники и наладчики, эксплуатационники. На какой кассете начнётся цепная реакция? И удалось ли соблюсти чистоту графитовой кладки, в которую вонзаются технологические каналы?..

«18.35 — ура! При постановке 23-й кассеты цепная реакция началась».

Управляемая цепная реакция!

Начальник научно-исследовательского отдела доктор технических наук Иван Александрович Варовин не удержался от комментария: «Реакторы, как дети, рождаются каждый по-своему. У них, как у людей, у каждого свой характер. Самым трудным для нас был реактор первого блока, на то он и первый!»

А начальник цеха тепловой автоматики и измерений Геннадий Порфирьевич Негривода сказал журналистам так: «Больше всего мне запомнилась необычайно волнующая обстановка физического пуска. Уникальность и ответственность момента, до предела взвинченные нервы. Смотрел на лица людей и на некоторых даже читал… страх. Но всё это можно было понять! Страх, что вдруг пойдёт не так, как намечено, не так, как должно быть. Но напрасны были все страхи и опасения. Пуск прошёл успешно, и надо видеть, как расцвело улыбкой лицо нашего главного инженера Анатолия Павловича!»

ПРОШЛИ ГОДЫ...

То были годы эксплуатации всех четырёх энергоблоков Ленинградской атомной, годы упорного труда и исканий. Когда пускали ЛАЭС, известен был её проектный ресурс — тридцать лет. Тогда это казалось таким далёким! Но вот уже миновал ХХ век, наступило новое столетие, а станция всё ещё трудится, даря людям живительную энергию. И приятно сознавать себя причастным к этому!

Мы проводили семинары и экскурсии для журналистов, устраивали конкурсы «Атом и люди», проводили легкоатлетические и автопробеги по городам и весям. И люди потом признавались: «А вы знаете, страх, что рядом атомная станция, прошёл».

Во многом помогали нам работники областного радио и комитета по печати облисполкома.

…Я уже много лет не работаю на ЛАЭС, но она для меня остаётся родной и любимой. И я пишу как о ней, так и о рождающейся рядом ЛАЭС-2 — энергогиганте, которому нет равных в России.

Разве можно расстаться со своей любовью?!

nota bene

Названия главок и иные особенности текста сохранены в авторском варианте, хотя и не соответствуют обычной стилистике «Адресов».

À PROPOS

Автор этой статьи Карл Александрович Рендель – ветеран атомной энергетики, заслуженный работник культуры РФ, лауреат «Золотого пера», кавалер 12 государственных наград СССР, РФ,
Японии, Китая, Германии, ЧССР. Почётный гражданин японского города Асахигава, обладатель почётных знаков «За вклад в развитие Ленинградской области» и «За содействие развитию города Сосновый Бор».