Эта трудовая, причальная набережная Большой Невы — одна из древнейших в невской столице, но отличается от своих сверстниц: там дома петровского времени или исчезли, или изменились до неузнаваемости. А здесь и сегодня сохранилась капитальная жилая застройка петровского Петербурга.
Пётр хотел сделать Васильевский остров центральной частью столицы. Поэтому было важно прежде всего оформить Василеостровскую набережную. Петровские дома, даже переодетые по моде ампира и эклектики, легко узнаваемы. Разный облик не отменяет родственных связей. А вначале дома были близнецами. Ведь все они были построены по образцовому (сейчас бы сказали — по типовому) проекту, название которого знаменательно: «Присланный от Царского Величества чертёж, по которому всем на реку строящимся, строить, таковым образом езихт» (езихт от немецкого Gesicht — лицо, внешний облик). Выполнил его французский архитектор, возможно, Ж.-Б. Леблон.
Здесь необходимо сделать небольшое отступление. Постоянно повторяют — и книги, и СМИ, и интернет, что это был проект «дома для именитых». Дело в том, что в историко-архитектурные исследования, и особенно в популярную литературу о строительстве петровского Петербурга, в самом начале ХХ века был запущен вредоносный вирус. В разных юбилейных изданиях трезиниевские образцовые проекты были названы домами для подлых и для зажиточных (в зависимости от размера), а проект для застройки набережной — домом для зело именитых. На деле подлому сословию были не по карману даже одноэтажные домики, рассчитанные на помещиков и купцов. А «именитым человеком» в ту пору звался лишь один солепромышленник А. Д. Строганов. Ни в петровских указах о применении этих образцовых проектов, ни в подписях к ним не было речи о сословных градациях. Всё зависело исключительно от размеров участка, какой житель будущего города «похощет» или «пожелает» взять под застройку.
Итак, дома петровского времени в её застройке легко узнаваемы и по размерам, и по количеству окон в каждом этаже. Строители для разбивки плана применяют оси, которые в старину проводили посредине проёмов. Историки архитектуры говорят: «Фасад на девять осей». Это значит — столько окон в ряд по фасаду. Образцовый проект был на семь осей. Центральная выделялась арочным окном во втором этаже, балконом и входным порталом. Когда Пётр в 1717 году приехал во Францию, не понравилась ему тамошняя архитектура, и он сразу же написал Меншикову, что в присланном образцовом проекте «окны зело велики, а шпации (простенки. — М. М.) меж ими малы», почему надо следить, «чтоб в жилых полатах конечно окна менше» делали, «понеже у нас не французский климат». Поэтому в Городовой конторе этот проект перерабатывался для каждого застройщика, и присущая ему стилистика французского классицизма чаще всего уступала место приёмам петровского барокко. Мы отмечаем в застройке набережной Большой Невы различные варианты переработки петрова чертежа. В некоторых домах три средние оси выделены ризалитом, а на крыльях оставлено по два окна. Это было практично — в бельэтаже посредине помещалось трёхоконное зало. В некоторых случаях оставляли «образцовую» раскладку проёмов, а иногда — вопреки классическим канонам — заменяли большое окно посредине двумя, и получались «полаты» на восемь осей! Кому доставался участок пошире, кто был побогаче — строили дом на девять осей.
Многие дома изменили свою внешность в угоду стилям, сменявшим друг друга на протяжении веков. Появились на них и венецианские тройные окна, и аттики, и мезонины, и балконы. Но, слава богу, осталась на набережной пара-тройка домов, которые не только по габаритам, но и по стилистике фасадов могут быть легко опознаны как памятники петровского времени. Отчасти это — дом № 25. В отделке фасада видны черты петровского барокко — рустованные угловые лопатки, филёнки, или «зеркала», под окнами, включённые в рисунок наличников. Он-то как раз на восемь осей!
Ещё сохраннее петровский облик двух домов, которые числятся под одним №39. Первоначально правый из них строился для Ростово-Ярославской епархии. В начале XIX века клирики расширили своё владение, присоединив соседний. Судя по рисунку из коллекции Берхгольца, фасады их были одинаковы. Правый сохранился лучше, если не считать добавлений — арочного проёма в первом этаже, ампирного аттика и металлического навеса над входом. Левый демонстрирует, как восемь осей возникали и при перестройках: сочли, что света мало, — и на центральном ризалите вместо одного появилось два окна. Кроме того, внизу был пристроен пышный портал.
Необычен весь фронт застройки набережной. Она ступенчатая, такие у нас больше, пожалуй, нигде и не встречаются. Уж как ни извивается канал Грибоедова (недаром первое название его было речка Кривуша), но фронт застройки плавно изгибается вместе с ним. Царь-плотник превыше всего ценил линейку, угольник, рейсшину и ватерпас. Под стать ему был и Доменико Трезини. Все участки были нарезаны параллельно и перпендикулярно проспектам и линиям Васильевского острова. А то, что Нева здесь плавно изгибается, попросту не принимали в расчёт.
Наша набережная с петровских времён именовалась просто набережной Большой Невы, составляя одно целое с нынешней Университетской. Только в 1887 году её разделили на части, одна из которых — от 7-й до 22-й линии — получила название Николаевской. Имя лейтенанта П. П. Шмидта, участника восстания 1905 года, выпускника расположенного здесь Морского корпуса, она получила в 1918 году. Мне нравится старое название набережной — Николаевская. Ведь сам Николай Первый и придал ей нынешний вид. Да и произносится проще. К тому же сколько конкурентов у лейтенанта! Почему бы не назвать её набережной Эйлера или Брюллова. А как вам понравилась бы набережная барона Брамбеуса?
В Петербурге, наверное, не найти старого дома, за которым не стояла бы целая история, где не случались бы важные события, где не жили бы исторические личности разного калибра. Вот и на нашей набережной таких домов — немало.
Великий математик мирового класса Леонард Эйлер прожил в доме №15 без малого двадцать лет и написал за это время сотни трудов.
À PROPOS
8 тысяч рублей на покупку дома выдала учёному Екатерина Великая
Двадцать лет двойной участок №37 принадлежал замечательному зодчему Александру Брюллову.
А домом №41 в XIX веке владела семья Грошопфов. Анна Грошопф, вышедшая замуж за врача Александра Бланка, — бабушка В. И. Ленина. В конце XIX — начале ХХ века этот дом принадлежал уже художнику М. П. Боткину, выходцу из известнейшей купеческой семьи московских чаеторговцев. Среди его братьев — и коллекционер живописи Дмитрий, и выдающийся терапевт Сергей. По стопам своих отцов пошли и племянники Михаила Павловича. Боткин перестроил особняк, роскошные интерьеры которого отчасти сохранились до наших дней. Но вот же ещё целый заповедник светил науки — дом, на котором висит 27 мемориальных досок, а надо бы ещё столько же повесить, да вот беда — стен не хватает! И это — дом №1 по набережной Лейтенанта Шмидта…
Но тут мы переходим к новой теме. В некоторых местах петровская застройка прерывается гораздо более поздними и весьма крупными строениями. Но сетовать не стоит. Эти здания замечательны сами по себе. Итак, дом №1. Великолепный образец александровского ампира. Аттической строгостью и гармонией отмечен дорический портик над входом. Так хочется верить, что автором проекта был Андреян Захаров, хотя документы сбивчиво свидетельствуют о другом. Жилой дом Академии наук перестроил в 1806–1808 годах то ли архитектор А. Г. Бежанов, то ли зодчий Д. Е. Филиппов. Перечислять живших в этом доме учёных, составивших славу российской науки, нет никакой возможности. Это займёт половину нашей статьи.
Крупное четырёхэтажное здание на участке №11 привлекает внимание эффектно выделенным центром живописной композиции, напоминающим облик недалеко расположенного здания Академии художеств. Это результат долгой строительной истории дома, финальную точку в которой поставил в начале 1950-х годов интересный ленинградский архитектор Д. П. Бурышкин. Сейчас здесь филологический факультет Санкт-Петербургского университета.
Романтикой морских баталий и кругосветных путешествий овеяно следующее протяжённое строение под № 17. Это здание Морского корпуса. Левое крыло сохраняет габариты находившегося здесь роскошного дома графа Б. К. Миниха, занимавшего по ширине два участка. После того как некогда всесильный генерал-фельдмаршал отправился в Сибирь, в его доме разместили Морскую академию — школу, готовившую российских флотоводцев. И судьба этого учебного заведения, и судьба здания, которое она занимает, очень сложны. Считается, что существующий облик фасаду придал Фёдор Волков, зодчий великих дарований и драматической судьбы. Любопытно, что первоначальный объём повторён на правой части фасада, а средняя выделена монументальным накладным десятиколонным портиком. Интересная особенность облика Морского кадетского корпуса — вращавшаяся деревянная башня для астрономических наблюдений в центре фасада. Она появилась в 1832 году и стала прообразом аналогичных башен Пулковской обсерватории. Но там их место после войны заняли современные купольные сооружения, а эта существует до сих пор, хотя не уверен, что вращается. Перечислять великих воспитанников Морского корпуса — дело столь же безнадёжное, как вспоминать всех жителей Академического дома в начале Николаевской набережной. Кого бы вы ни назвали — Ушакова, Нахимова, Крузенштерна, Беллинсгаузена, Корнилова — не ошибётесь. А сколько деятелей русского искусства, русской науки его окончили — Даль, Станюкович, Римский-Корсаков, Верещагин, Боголюбов, Можайский, Крылов, Шокальский.
Напротив училища — памятник адмиралу И. Ф. Крузенштерну, который возглавлял Корпус с 1827 по 1842 год. Всегда проблема — куда обратить статую. Вроде бы и правильно, что великий мореплаватель стоит лицом к альма-матер и всему проходящему мимо народу. Но автору этих строк всегда было обидно за флотоводца, повернувшегося спиной к водному простору.
О романтике кругосветных путешествий зримо напоминали людям моего поколения учебные красавцы-парусники, швартовавшиеся у причала Морского корпуса. Помните анекдот про посетителя зоопарка, который, увидев жирафа, воскликнул: «Таких не бывает»? Подобные чувства возникали при виде этих гигантов, несущих на себе целые рощи мачт, перекрещённых реями и опутанных такелажем. Современные плавучие рестораны — жалкая пародия на величественные клипера, пробуждавшие мечтания юности, очарованной Грином... Но мы идём дальше.
Откуда ни смотри на набережную Лейтенанта Шмидта, в глаза бросается силуэт храма Успения Пресвятой Богородицы. В начале екатерининского царствования здесь обосновалось подворье Псковской епархии, а с середины XIX века — Киево-Печерской лавры. Памятник культового зодчества конца XIX века создан архитектором Василием Косяковым и инженером Брониславом Правздиком. Пространство храма, перекрытое двумя парами перекрещённых железобетонных арок, поражало воображение и в те годы, когда оно было отдано советским фигуристам. Возможно, по воле заказчиков зодчий оформил церковь в характере русского стиля, повторив не только образный строй, но и некоторые элементы Воскресенского храма, возведённого А. Парландом на месте «смертельного поранения» императора Александра Второго. Измельчённое убранство не передаёт новаторский дух конструктивного и пространственного решения культового здания в той степени, к которой приблизились строители мрачновато-величественной церкви Воскресения Христова возле Варшавского вокзала.
И наконец, завершает панораму набережной шедевр архитектуры русского ампира, здание Горного института, возведённое Андреем Воронихиным. Горному корпусу было отдано сразу несколько домов петровского времени, и объёмы некоторых из них до сих пор прочитываются в конгломерате перестроенного Воронихиным институтского кампуса. Но уступчатый фасад, обращённый к Неве, он гениально закрыл корпусом парадных помещений, осенённым грандиозным двенадцатиколонным дорическим портиком.
Институт замыкает фронт набережной Васильевского острова, начало которой отмечено строгим кваренгиевским зданием Академии наук. Но, поскольку Горный теряется в дальней перспективе, у Воронихина скромному восьмиколонному портику Кваренги отвечает громадный двенадцатиколонный. Преувеличенный монументализм греческой дорики приобретает здесь ещё и образно-содержательное значение. Словно из глуби земной вздымаются колонны и две гигантские скульптурные группы по сторонам, отражающие эпизоды титанической борьбы с силами природы. Эти изваяния из грубого пористого известняка полны той же витальной мощи, что и гигантские фигуры на Ростральных колоннах. В этом единстве тоже просматривается обозначенная зодчим связь начала и конца береговой полосы.
Здание Горного института завершает видимую сегодня застройку набережной.
nota bene
Часть домов петровского времени оказалась на берегу Масляного канала, отделяющего с севера территорию Балтийского завода
Дальше — промышленные зоны: судостроительные верфи обступают устье Большой Невы. А в просвете — его индустриальный ландшафт с ритмичными силуэтами кранов, подобных фантастическим птицам, — естественное продолжение Николаевской набережной, которая по сути своей всегда отличалась деятельным, трудовым характером. Мы не успели поговорить о создании самой набережной — гидротехнического сооружения, доведённого до художественного совершенства, — одновременно с Благовещенским мостом в конце 1840-х — начале 1850-х годов. Архитектурное решение с самого начала отражало функциональное предназначение каждой из четырех её частей. Ближе к мосту — причал для судов, ожидающих проводки, затем — пристани для пассажирских пароходов. В этом месте широкий гранитный тротуар разделён вдоль цепями на чугунных столбах. Напротив Морского корпуса — стоянка учебных парусников с лестничным спуском посредине. Далее набережная разделена на два яруса, нижний из которых служил грузовым причалом.
Как выглядел василеостровский берег Невы до возведения моста, вспоминала Мария Каменская: был он мощён «крупным булыжником только наполовину, около домов, а другая половина и весь откос до самой воды» были покрыты густой зеленью, усеянной жёлтыми цветами цикория и одуванчиков. «Сколько судов стояло около берега — видимо-невидимо». А на берегу возле импровизированных очагов хлопотали голландки в белых кофточках, с золотыми налобниками, готовили еду и варили кофе, а на траве, «пачканные в дёгте, чёрные, как черти» валялись их мужья. Можно было там встретить и огромных греков «в широченнейших юбках да в красных колпаках». «Все они из-за моря к нам на кораблях понаехали», — объясняла маленькой Машеньке няня. Девочку удивляли сцены извозчичьего быта: купание коней, наполнение бочек водовозами, которые просто заезжали для этого в реку. «Насмотримся мы, бывало, с няней на все эти чудеса, и поведёт она меня за ручку дальше к Морскому корпусу, где тогда на том месте, где теперь памятник Крузенштерна стоит, тоня была, и большими сетями страсть сколько лососины вытаскивали».
Дедушка рассказчицы, отставной генерал Пётр Андреевич Толстой, «непременно» сидел на лавочке на плоту под навесом, «и рядышком с ним на лавочке всегда один и тот же толстый купец с красным зонтиком, а в ногах у них большие лососки лежат». Обзавидуешься!
Однако вернёмся в пятидесятые годы XIX века, когда торговый порт ещё располагался у истока Малой Невы, за Стрелкой. Стоянка грузовых судов у Николаевской набережной была как бы его филиалом, а товары приходилось возить на таможню — в то здание с куполом, в котором сейчас Пушкинский Дом. Именно это обстоятельство послужило причиной того, что первая конная железная дорога была в 1859 году проложена именно здесь. После 1881 года грузовой порт был перебазирован на Гутуевский остров, но пассажирские корабли продолжали приходить к Николаевской набережной и отчаливать от неё.
À PROPOS
Тоня — рыболовный причал. Ленинградцы старшего поколения помнят тоню недалеко от Дворцового моста, где по весне ловили корюшку
В двадцатых годах прошлого века отправлялся отсюда «философский пароход» Oberburgermeister Haken, на котором покидал Россию цвет научной и творческой мысли, отброшенный большевиками как ненужное барахло. Юрий Анненков вспоминал, что вместе с Евгением Замятиным «присутствовал на Николаевской набережной, в Петрограде, на проводах высылаемых из Советского Союза, среди которых были Осоргин, Бердяев, Карсавин, Волковыский… Провожающих было человек десять, не больше: многие, вероятно, опасались открыто прощаться с… врагами“ советского режима». На судно их не пустили. «Мы стояли на набережной, — писал художник. — Когда пароход отчаливал, уезжающие уже невидимо сидели в каютах. Проститься не удалось». Печальная картина.
Зато потом, 12 июля 1933 года, здесь, на набережной Невы, были триумфальные проводы парохода «Челюскин»: оркестры, выступления ударников, пионеров, цветы. Тогда в многолюдной толпе, полной энтузиазма, не нашлось пессимиста, который предвидел бы страшную участь, ожидавшую пароход, — быть раздавленным, как скорлупка, несокрушимыми челюстями арктических льдов. Разве что у капитана судна, Воронина, понимавшего, чем грозит эта авантюра, тяжело было на душе.
В двадцатых-тридцатых годах была здесь и рабочая стоянка ледокола «Красин».
А ещё спустя без малого четверть века со стапелей расположенного по соседству Балтийского завода сошёл первый в мире атомный ледокол «Ленин», истинный Левиафан Арктики, зримый символ тогдашней мощи и величия СССР. Лучшего места музейного причала для ледокола «Красин» — ветерана Балтики, — чем набережная Лейтенанта Шмидта, нельзя было найти в нашем городе. И все мы от души поздравляем его с успешной поправкой здоровья в кронштадтских доках и благополучным возвращением домой.
Литература:
Никитенко Г. Ю., Соболь В. Д. Василеостровский район: Энциклопедия улиц Санкт-Петербурга. СПб., 2002.
Николаева М. В. Санкт-Петербург Петра Первого. М., 2013.
Каменская М. Ф. Воспоминания. М., 1991.
Сарнов Б. М. Сталин и писатели. Книга третья. М., 2010.
Обложка публикации:Лестницы перед Горным институтом.
Михаил Микишатьев.
Фотография Юрия Молодковца
