• Текст: Даниэль Орлов
  • N 48/62

Пляж Петропавловской крепости

Я прожил свои первые годы там,  где живу и сейчас, в соседнем доме с Ленфильмом, в том доме, где много лет громыхало баками и чадило во двор обычное молочное кафе (теперь то же самое делает дорогое, но модное)...

Пляж Петропавловской крепости

Напротив садика Ленфильма находился продуктовый магазин. В киностудию вход располагался не так, как сейчас (между колонн под портик), а сбоку под козырёк. Это было похоже на проходную какого-то института, только очень странного, потому что из неё выходили то былинные витязи, то эсесовцы в форме с дубовыми листьями, то вообще какие-то явные интуристы из шпионско-гангстерских фильмов. Вся эта гвардия переходила проспект и устремлялась в гастроном. Видеть всамделешнего богатыря, покупающего триста грамм «Любительской» колбасы, завёрнутой в белую плотную бумагу, было верхом блаженства. Полагаю, что это зрелище расширяло моё младенческое сознание и, опять же, добавляло уже нечто эзотерическое к пониманию времени.

Однажды мы с родителями видели Высоцкого, который ловил возле светофора такси. Меня как раз выводили из парадной на прогулку. У нас в доме постоянно крутились бобины с его хриплыми мужественными песнями. Но Высоцкий оказался совсем не таким, каким я его себе представлял — седым, мускулистым, бородатым; с изрезанным морщинами лицом и смеющимися глазами. Он оказался намного ниже папы, худым и с дурацкой причёской. Если бы не мама, которая сказала папе: «Смотри, Высоцкий!», я бы этого дядечку и не заметил, поскольку на нём не было интересных для меня доспехов, военной формы или ещё чего-нибудь примечательного. Такси упорно не останавливались. Родители несколько минут смотрели за безуспешными попытками, пока я не начал канючить и меня не взяли за руки и не повели куда-то в сторону Горьковской. А бородатый, седой дядька, портрет которого висел у нас над пианино, оказался впоследствии Хемингуэем. В первом классе я прочёл «Старик и море», и мне не понравилось. В седьмом классе я прочёл «Рог быка», и мне опять не понравилось, в девятом, когда болел скарлатиной, прочёл «По ком звонит колокол» и решил больше Хемингуэя не читать. А недавно открыл, и стало как-то не оторваться. Возможно, нужно просто повзрослеть?

22_I010314.jpg
22_I010343.jpg


22_I010316.jpg
22_I010294.jpg
Пляж Петропавловской крепости: вид на четыре стороны света. Фотографии Ивана Карпова
В Петропавловской крепости была моя скамейка. Конечно, она никакая не моя, принадлежала городу или музею или вообще состояла на балансе министерства культуры, но какая разница?

Я много лет подряд сиживал на ней, ещё с самого детства, когда кто-то из взрослых приводил меня гулять в крепость. Скамейка для туристов казалась не особо удобной, потому случалась свободной даже в выходной день. Располагалась она подле Нарышкина бастиона на небольшой аллейке. Получалось, что сидишь боком к собору, спиной к домику коменданта, а взгляд так вообще упирается в стену: смотреть не на что. Но это если не знаешь, как смотреть…

По той скамейке я ползал, когда ещё толком не умел ходить, укрывался за ней, играя в прятки, на ней всерьёз целовался со своей однокурсницей в восемнадцать лет. На ней спал ночью, укрытый солдатской шинелью времён Первой мировой, когда случалось загулять у своего приятеля, работавшего в музее сторожем. На этой же скамейке писал стишки в блокнот, потом буквы в компьютер, прихлёбывая коньяк из уютно захованной во внутреннем кармане пиджака фляжки. А мир вокруг перемещался вместе с людьми.

Помню, как совсем маленьким играл с пластмассовыми солдатиками на газоне возле Нарышкина бастиона. Папа сидел неподалёку на нашей скамейке и читал «Вечёрку». Мимо проходил поэт Сергей Орлов, который жил напротив нас, на улице Братьев Васильевых, над ателье. Я в который раз испугался его обгорелого лица и спрятался в куст сирени, где разнылся. Поэт посмотрел на меня мельком, и я увидел его грустные глаза. Папа долго выковыривал меня из веток, а потом гулял со мной за руку по пляжу и рассказывал, что поэт Сергей Орлов — герой, что он горел в танке, а врачи не смогли спасти ему внешность.

В нашей коммунальной квартире на стене висел огромный чёрный эбонитовый телефон. Висел он в коридоре, на перекрёстке всех основных квартирных магистралей. Телефон казался пузатым блестящим жуком, ползущим по обоям к потолку, где его ожидает паутина из электрических проводов. Родители мои по телефону разговаривали редко. У их друзей телефонов не было. Бабушка болтала со своими сёстрами, обсуждая какие-то семейные сплетни. А вот соседи с его помощью ежедневно декларировали свой социальный статус.

Серьёзнее всех «выступала» Людмила Романовна, которая часами громко обсуждала нового помрежа картины («Такая дура, такая дура. Не удивлюсь, что её выгонят через неделю»), нарочито внятно артикулируя фамилии известных актёров. Фамилии эти она повторяла по нескольку раз, чтобы все идущие на кухню или в уборную прониклись её значимостью и понимали, что та на «Ленфильме» — далеко не последний человек. «И если ещё раз такое повторится, я эту Фрейндлих сниму с картины. Она у меня в три счёта вылетит!» — грозно выговаривалось невидимой собеседнице.

Однажды, когда всплеснув руками, Людмила Романовна бросилась на кухню спасать убегающий кофе, я из хулиганских побуждений поднял висящую на проводе трубку и сказал: «Алё! Тётя Люда сейчас придёт, у неё кофе сбежало». Но там уже слышались короткие гудки. Тут соседка возникла в коридоре, подняла трубку к уху и как ни в чём не бывало продолжила: «Так вот, Леночка, про Боярского... Он постоянно приходит на съёмки пьяным. Я уже два раза ему замечание делала. Чувствую, как бы мне это было и неприятно, но придётся лишить его почасовых в этом месяце. Ты так считаешь? Считаешь, что нечего жалеть? Абсолютно, моя дорогая, с тобой согласна!»

Кстати о соседях. Очень хорошо помню актёра Кадочникова. Моя бабушка подолгу беседовала с женой Павла Петровича по телефону, а с его сыном Петей с детства дружила мама. Меня иногда водили к ним в гости, где я играл с Петиной дочкой, пока родители общались. Закрою глаза и вижу ярко-золотой, от бьющего в окна солнца, паркет, по которому я ползал и катал пластмассовый грузовик. Почему-то запомнилось, что Павел Петрович очень строгий. Думаю, что это всё его внучка. Один двухлетний человек говорил другому двухлетнему человеку: «Дедушка — строгий». И это было очень серьёзно.

Летом в будни мы ходили с бабушкой на пляж Петропавловской крепости загорать. Бабушка сидела на песке в большой соломенной шляпе, в чёрных очках и читала толстенный серый том Соловьёва. Залезать в воду мне категорически запрещалось. Песок на пляже, надо сказать, раньше был совсем другой — намытый, крупнозернистый, почти гаревый. Я, как всякая мелюзга, копался в нём, строил замки и рыл туннели. Железный совок вгрызался в мелкие кристаллики с характерным звуком. Играть одному было хоть интересно, но быстро надоедало, и я постоянно теребил бабушку, приглашая её к участию. Вообще, с моей бабушкой было не забаловать. Она провела блокаду в Ленинграде, эвакуировалась по льду Ладожского озера, а после войны долгие годы проработала администратором в ресторане «Восток» и привыкла, что все ей безоговорочно подчинялись. Играть со мной она не собиралась, потому предлагала заменить игру на «пойди-погуляй». Я самостоятельно бродил по пляжу, уныло наблюдая за речными трамвайчиками.

Впрочем, краем глаза бабушка за мной всё же следила. Однажды кто-то утонул в Неве, и вызвали водолаза. Впервые видел я такое чудище с огромной головой и жуткими страшными перчатками. Чудище то опускалось в невскую воду, то появлялось на поверхности. Мне хоть и было страшно, но очень хотелось посмотреть поближе, потому я попёрся в Неву. Бабушкин подзатыльник настиг меня, как блин, пущенный скакать по воде. Помню, как я ревел и тащился за бабушкой через всю Петропавловку. Мне казалось, что все на меня смотрят и дразнят, и от того становилось ещё обиднее.

После выхода на пенсию бабушка снималась на «Ленфильме» в массовке. За пятнадцать лет она снялась почти в двух сотнях картин от «Красных колоколов» до «Блондинки за углом». В «Красных колоколах» и я снимался, да там почти все мальчишки нашего класса отметились: бегали на заднем плане и изображали мальчишек-газетчиков в каких-то эпизодах. Целый день бегали. Камера то с одного ракурса, то с другого — огромное количество дублей. В перерывах нас выпускали из павильона, а мы носились по коридорам студии и играли в пятнашки лаптем, который стырили где-то из реквизита. Когда я, притаившись за углом, поджидал своего приятеля, чтобы метнуть в него лаптем, кто-то больно взял меня за ухо.

— Ты тут что делаешь? — спросил характерный хрипловатый голос у меня над ухом.

— В «Красных колоколах» снимаюсь.

— Вот и иди в свои «колокола». А здесь люди работают.

22_I010275_b.jpg
Петербуржцы на фестивале песчаных фигур. Фотография Ивана Карпова
Моё ухо отпустили, я посмотрел наверх и увидел Дуремара из любимого фильма про Буратино, только во фраке и цилиндре. Он погрозил мне пальцем, забрал у меня из рук лапоть и ушёл по коридору. Я почесал ухо, дал щелбана подбежавшему однокласснику Илюхе, и мы отправились в буфет есть бутерброды с твёрдокопченой колбасой за двадцать копеек. Сниматься мне не понравилось, к тому же я набегался, вспотел, простыл, и у меня начало першить в горле. А может быть, начало оно у меня першить после того, как получив в кассе гонорар, шесть рублей одиннадцать копеек, мы накупили с одноклассником Илюхой в гастрономе напротив мороженого, лимонада «Саяны» и отправились на Петропавловку. На той скамейке мы съели по три брикета и выпили по две бутылки лимонада. Оставалось ещё восемь или десять брикетов. Но есть их мы уже не могли и ходили по пляжу, раздаривая тем, кого встречали. Кажется, был октябрь…

Помню красные плавки режиссёра Бондарчука. Когда он приезжал в Ленинград снимать на «Ленфильме» очередную картину, то всегда купался на Петропавловке. Бондарчук был моржом, и когда вылезал из полыньи, от него шёл пар. Мне в голову всегда приходило словосочетание «ледокол Красин». Мама говорила, что «ледокол Красин» — это такой пароход, который спасал экспедицию Нобеля. Но Нобеля я не знал, а Бондарчука видел практически каждый день, поскольку гулять меня водили именно туда.

Вообще, самое интересное для ребёнка в крепости это не пляж и уж вовсе не скамейки, а загорающие у стенки. Они никуда не двигаются, у них прикрыты глаза, и их можно спокойно рассматривать. Они там стоят с марта. И уже в марте появляется какой-то иссиня-чёрный дядька в подвёрнутых до состояния бикини семейных трусах. Он стоит на самом углу, на тропе, упираясь ногами в булыжник, прислонившись спиной к граниту, и поигрывает бицепсом и грудными мышцами. Он стоял так сорок лет назад, двадцать лет назад, стоит и сейчас. Только плавки у него теперь — настоящие бикини, очки RayBan, но ему по-прежнему где-то под шестьдесят, и он атлант, подпирающий время. Говорят, его фотографировал ещё сам Картье-Брессон.

А скамейку мою убрали, я даже не заметил, когда. Однажды будним вечером пришёл выгулять дочку на Петропавловке и не увидел скамейки. В том месте, где она всегда стояла, зеленел свежий газон, а неподалёку рабочие в оранжевых блузах неспешно трамбовали свежую плитку. Я стоял, озадаченно потирая щёку. Дочка подняла с земли осколок плитки, протянула мне и сказала: «Смотри, папа, это только маленький камушек». Она ещё не очень умеет выражать свои мысли, ей только два года. Но я согласился: всё это — только маленькие камушки. 


Оставить комментарий

Для того,чтобы оставлять комментарии, Вам необходимо Зарегистрироваться или Войти в свою комнату читателя.

РекомендуемЗаголовок Рекомендуем