Но вот чего точно не мог предугадать могучий старик, так это описания его творенья, которое появится через шестьдесят с лишком лет: «Весло в скульптуре теряет свой бытовой смысл и становится очевидным фаллическим символом; оно отсылает либо к уключине, в которую вставлено весло (ср. «ключ» и «замок»), либо к тирсу Диониса, являвшемуся метафорой фаллоса; наконец, следует помнить, что обнаженная девушка-гребец с эрегированными сосками (эрегированные соски и массивный бюст были и у статуи «Освобожденный Восток» работы И. Шадра) стала украшением фонтана, который является символом «вечной жизни», но так же моделирует водометанием извержение спермы». Ей-богу, никакой отсебятины, все доподлинно, и идеи, и язык описания, и стиль. Недоверчивых отсылаю к первоисточнику: М. Золотоносов. Глиптократос. Исследование немого дискурса. Аннотированный каталог садово-паркового искусства сталинского времени. СПб., 1999, стр. 20. Такие вот дела... Я к тому веду, что не дано предугадать, не дано. Мой пример скромнее — не так фонтанирует. А все же рискну — может, какой нынешний скульптор и тормознет, задумается, как оно там аукнется, в этом самом недалеком будущем...
Памятник В.В. Маяковскому в сквере на пересечении улиц Маяковского и Некрасова был установлен в 1976-м. Скульптор Б. Пленкин изваял голову из розового гранита — вполне профессионально, надо сказать, изваял в плане объема и силуэтности, архитектор В. Литвяков трехметровый прямоугольный постамент поставил, может, чуть узковатый и длинноватый, какой-то голенастый, но в целом, не отнять, грамотно ориентированный в пространстве.
С конца 1950-х и, наверное, до конца 1970-х Маяковский был особенно популярен в интеллигентско-либеральной среде. Точнее, по-особенному популярен. За него боролись с ортодоксами. Либералы-шестидесятники напирали на футуризмы-конструктивизмы, ЛЕФ, друзей-авангардистов и трагическую любовную лирику вкупе с перипетиями шикарного романа с Лилей Брик: наш и только наш. Ортодоксы отбивались знаменитым сталинским определением — лучший и талантливейший, а также всем самым барабанным, правильным: краснокожей паспортиной, товарищем Нетте, садом, которому цвесть. Словом, товарищ насквозь нашенский. Следствием этого перманентного передела собственности была любопытная закономерность: к какому бы лагерю ни принадлежал художник или скульптор, в образе Маяковского он просто обязан был педалировать некую резкость и непримиримость. Дескать, врагу не сдается, руки прочь... Хотя, конечно, мотивировала эту суровость каждая сторона по-своему. Официоз — обилием врагов пролетарского государства, к которым пролетарский трибун был беспощаден. Либералы — как раз непониманием поэта со стороны этого самого государства, которому он отдал себя без остатка, — какое уж тут веселье. Так или иначе, в плане суровости, гневливости и насупленности смыкались и вполне ортодоксальный московский памятник поэту работы академика А. Кибальникова, и вполне левый (не путать с нынешней политической терминологией) его портрет — линогравюра работы Ю. Могилевского, по растиражированности в тогдашней интеллигентской среде соперничающая разве что с фотографией Папы Хэма (кстати, мозаика в подземном зале станции метро «Маяковская» выполнена по этой гравюре).
Наверное, авторы памятника в нашем сквере боролись за неортодоксального, человечного Маяковского. Почему-то я в этом уверен. Однако как из деталей, украденных с военного завода, все равно кровать не получалась, а получался пулемет, так и Маяковский всегда выходил конвенционально суровым. Поэт действительно в какой-то момент своей жизни обретался в этом околотке — Брики жили на Жуковского, сам он квартировал на Надеждинской (отсюда и ее переименование в Маяковского, и сам памятник). Здесь он мучился от неразделенной любви, эпатировал, естественно, чистую публику, косил понемногу от фронта в блатной военной автошколе, а главное — обнаружил огромное лирическое дарование. Такому вот, который, по собственному признанию, — «весь боль и ушиб», памятников в советское время не ставили. Ставили не ушибленным, а норовящим ушибить: вот и получился Маяковский агрессивным, идеологически несгибаемым, суровым. Трибунистым, одним словом. Не автором «Про это», а автором ста томов своих партийных книжек. А вот это совсем другой коленкор. Автору этих самых книжек в этом сомнительном непролетарском районе делать было нечего. Некому давать отповедь, некого агитировать; супротив кого насупливать брови на этом пустыре? Так что с самого начала произошла некая неубедительность, историческая и топологическая неуместность.
И эта неуместность имела разрушительные последствия. Во всяком случае «сквер с Маяковским» не стал оазисом нового быта, не стал местом встреч любителей гражданственной поэзии, не стал — хоть убей — вообще приличным местом. Может, как раз из-за этой заминки с идентификацией? А потянулся сюда и вот уже сорок лет тянется живописный городской люд неправильного, заминающегося, запинающегося, неперспективного типа. Таких не берут в космонавты. Вообще в будущее не берут. Пьющий люд, попросту говоря. Люмпены, соображающие на троих; старушки, отдыхающие после сбора бутылок; обнищавшие пенсионеры и не ставшие пионерами подростки забубенного вида. Вот и смотрит на них сурово граненая голова трибуна пролетарской революции, привыкшего говорить с товарищами-потомками. Не с этими. С какими-то другими. А эти на нее и не смотрят. Глаз не подымут. Ноль внимания. Не прижилась она тут, эта голова. Так что возникают ужасные сомнения: а был ли Маяковский таким уж агитатором, горланом, главарем, раз не может сагитировать такую доверчивую аудиторию? И вообще, можно ли быть памятником сразу и агитатору, и горлану, и главарю? Авторы и заказчики, конечно, не могли всего этого предугадать. Почему-то мне кажется, если бы ставили памятник только горлану, он бы в этом конкретном сквере и в этой компании прижился.
Обложка публикации:
Александр Боровский.
Фотография Андрея Кузнецова
