• Текст: Михаил Гурьев; Лолита Крылова
  • N 52/66

Михаил Гурьев

Когда мы говорим об искусстве, особенно музейном, мы перечисляем самые разные направления: живопись и скульптуру, ювелирные изделия и предметы интерьера. О часах мы вспоминаем далеко не сразу. А когда мы не находим их там, где ожидали, нам становится неуютно. «Идущие часы наполняют пространство жизнью, если часы бьют — значит, дом живой», — считает Михаил Петрович Гурьев, заведующий Лабораторией научной реставрации часов и музыкальных механизмов Государственного Эрмитажа.

Часов в Эрмитаже около трёх тысяч — в основном механических. Они не выделены в особый отдел для хранения, а распределены в зависимости от материалов, размеров и назначения: в отдел мебели, в ювелирный отдел, отдел мрамора и тому подобное. Зато существует Лаборатория реставрации, правда, не так давно — с 1994 года. Примерно с тех пор постоянно и бесперебойно работают часы «Павлин» в Павильонном зале Малого Эрмитажа. И тогда же стали возвращаться из небытия и многие другие механизмы — хранители времени.

— Михаил Петрович, чем принципиально отличается починка обычных часов от реставрации музейного экспоната?

— Разные задачи ставятся. Когда чинят часы, основная цель — заставить механизм двигаться, функционировать. То есть допускаются замены, переделки, улучшения, исправления — всё то, что не приветствуется в реставрации. А мы стараемся по максимуму сохранить родные детали. Но вообще цели и задачи реставрации обычно формулируются лишь в общих чертах. Для меня это сохранение авторского образа, облика и функции, или попытка приблизиться к нему… Например, в археологии не имеет смысла восстанавливать предмет, от которого осталось пять процентов. У часов своя специфика — это экспонат, который живёт механической, но всё-таки жизнью. И эти составляющие — движение и звук — существенная часть его образа. Поэтому бывает так, что работа проделана большая, а внешне почти ничего не изменилось. Недавно мы делали часы с птичкой в клетке. Нужно было тщательно вглядываться, чтобы почувствовать внешнюю разницу до и после реставрации. Но мы вдохнули в неё жизнь. Птичка стала перескакивать с ветки на ветку, двигать головой, крыльями, хвостом, зазвучал её голос.

13_1_14C0307.jpg
Михаил Гурьев у своего рабочего стола в Лаборатории научной реставрации часов и музыкальных механизмов в Реставрационно-хранительском центре «Старая деревня».

— Если всё-таки вглядеться, какие изменения можно заметить?

— Во-первых, мы отдали птичку таксидермисту. Это чучело — металлическая тушка — обклеено натуральными перьями. Таксидермист освежил его внешний вид и объяснил нам, что это — редкое в наших краях существо, пурпурная танагра из Южной Америки. В самой клетке были утраты: не хватало цепочек, прутьев решетки, крепежа... Для экспоната, которому больше 200 лет, это естественно. Мы всё восстановили, сделали новые стрелки, потому что их уже не было вообще. Таким образом, мы постарались вернуть экспонат к авторскому виду в той степени, в которой мы имели на это право. Если до конца понимаешь замысел автора, то имеешь моральное право на восстановление утраченного. А если есть только общие идеи — лучше за это не браться. 

— То есть реставрируются не все часы? Если по каким-то причинам вы не можете восстановить авторский вид, вы их не трогаете?

— Есть сильно разрушенные экспонаты, которые ждут своего часа, потому что квалификация приходит с годами. Мы эволюционируем в профессиональном смысле. Мы сознательно брали сначала более простые экспонаты, но по мере накопления опыта сложность нарастала, и сегодня мы реставрируем «Механический оркестр» Иоганна Штрассера — самый большой и, может быть, самый сложный у нас музыкальный автомат. Первый раз мы к нему прикоснулись в 1995 году. Тогда мы восстановили часовой механизм, и он до сих пор функционирует, а с органом повременили. Теперь мы дошли и до него, и работаем над ним уже полгода. Думаю, мы где-то на полпути. Не торопимся. Здесь качество имеет приоритет перед сроками.

Как правило, чем крупнее механизм органа, тем он сложнее, тем габаритнее в нём трубки и мехи, чтобы звук был сильнее и богаче: раньше ведь не было электрических усилителей. Значит, нужны более мощные приводы, тяжёлые грузы, поэтому возникают большие механические нагрузки. Автор ищет конструктивные решения, позволяющие обеспечить устойчивую работу системы, и эти решения всегда оригинальны. Поскольку мы работаем с уникальными механизмами, то нередко встречаемся и с ошибками авторов. Последующие ремонтники вносят что-то своё, считая, что они улучшают систему. А мы не имеем права улучшать конструкцию, мы должны сохранить авторскую.

13_4_14C0260.jpg

Корпус механических часов с бронзовой фигурой Апполона.

Фотографии Юрия Молодковца


— Как вы восстанавливаете первоначальный замысел автора, если в объекте много недостающих деталей?

— Мы ищем аналоги: у себя в хранениях, в других музеях, в литературе, Интернете. Общаемся с коллегами: музеями, аукционными домами, реставраторами, антикварами — в основном за рубежом, где эти часы присутствуют в больших количествах и лучше сохранились. Бывает, что полного аналога или исчерпывающей информации не находим. Недавно мы делали часы «Триумф Дианы», которые сейчас представлены на экспозиции русского интерьера. Это — многофигурная композиция, где было много утрат. Одна из них — фигура женщины за колесницей. Более простые элементы: птичек, попону, спицы колеса и прочее — мы сделали: нашли старые фотографии и смогли достаточно точно восстановить облик. А фигура женщины — более сложная, информации о ней недостаточно. В принципе можно было попросить скульптора, и он вылепил бы что-то подобное, но мы считаем, что не имеем на это права.

— А хранители всегда отдают предметы на реставрацию или иногда просят ту или иную вещь оставить в том виде, в котором есть?

— Не всегда! Сейчас, например, на реставрационной выставке часы-пирамидка Джеймса Кокса (автора часов «Павлин». — Прим. ред.). Там есть музыкальный автомат и часики сверху. Мы его делали вместе с лабораторией реставрации «ювелирки». Декоративные элементы частично сохранились, а частично были утрачены. Конкретно, вращающиеся букетики, которые насаживаются на шпильки — шпильки есть, а из букетиков сохранился только один из четырёх. И нас попросили их не восстанавливать. А я считаю, что надо заполнить этот пробел, поэтому мы ищем решение — уже административное.

— Всегда ли изящный вид часов соответствует часовому механизму? И есть ли у вас любимые часы?

— Принято считать, что в английских часах более простые корпуса и более сложные механизмы, а во французских — наоборот. Это две основные страны, занимавшиеся производством часов в XVIII—XIX веках. Обычно чем богаче корпус, тем сложнее механизм. Я люблю заводить «Павлина», потому что я вижу лица детей, смотрящих на меня, как на волшебника. А есть часы, которые нравятся эстетически. Я обслуживаю часы ещё и в Петергофе, там есть такие — скелетные, прозрачные, как бы сотканные из металла. Корпус из филиграни просвечивает насквозь, и внутри видны тончайшие воздушные шестерёнки.

— За последние лет десять довольно сильно изменилась часовая культура. Если раньше у каждого человека было по несколько часов, то сейчас не у всех они есть вообще. Это как-то отразилось на вашей работе?

— Профессия действительно умирает, поскольку часы потеряли монополию на время. Соответственно, и отношение к часам меняется. И носят часов меньше, и делают их меньше, и необходимость в обслуживании изменилась. Механические часы для меня разделились на три группы: музейные — это отдельная тема, затем дорогие престижные часы — предмет роскоши и одновременно формализованное мужское украшение, и, наконец, традиционные часы. Ситуация печальная, потому что
у нас практически нет конкурентов и качество нашей работы определяется только нашими внутренними установками. Нет естественной причины бороться за «клиента», а без конкуренции квалификация не растёт. Есть принципы реставрации, принятые в Эрмитаже, есть чувство гордости за место, где работаешь, и желание соответствовать ему.

— Но всё-таки есть определённое количество людей, которые чувствуют себя без часов неуютно…

— Часы добавляют уверенности… что ты впишешься в эту суету. В нашей лаборатории все с наручными часами, но у меня полно знакомых, которых они раздражают: рука потеет под ремешком, ещё что-то. Одна моя дочка носит часы, другая — не носит. Та, которая носит, — часовщик. Она купила ломаные Audemars Piguet, долго чинила, а теперь с гордостью носит. У меня кварцевые часы — подарок Мстислава Ростроповича.

Мне нравится, когда часы дома тикают и звенят… Если всё стихает — значит, за часами никто не следит. Люди или уехали, или у них возникли проблемы. Говорят же, что стоящие часы — это знак беды. Не зря, когда человек умирает, часы останавливаются. И в этом контексте меня печалит, что постепенно останавливаются башенные часы в городе. Появляется ощущение перехода в другое состояние.

— А где в городе пропали башенные часы?

— Самый яркий пример — церковь Симеона и Анны на углу Моховой и Белинского. Там тоже были часы. Где-то в 1996—1997 годах началась реставрация, и нас пригласили дать консультацию. Мы предложили восстановить часы в Эрмитаже. «Нет, мы сами!» Через какое-то время окно циферблата на звоннице просто замазали. Не справились, не успели. И часы пропали. Жалко, хороший был механизм!

— Часы, которые остановлены во время захвата Зимнего в Белой столовой…

— Они просто остановлены. Там работающий механизм — я проверял, их можно запустить. И я думаю, что эту традицию надо перешагнуть. Я бы запустил. Время идёт. Можно оставить мраморную плитку с надписью. Но жизнь-то ведь продолжается, она не остановилась в семнадцатом году. Пусть часы идут.

— А кто может дать добро, чтобы их запустить?

— Я думаю, Михаил Борисович, — это будет символично.

— С какими часами сложнее всего работать?

— Я собираюсь заняться Кулибинским яйцом. У него один из самых сложных в мире механизмов, но это проект уже на следующий год. Я несколько раз за него брался… Но очень много бумажной работы. Возьмёшь часы, разберёшь до половины, а их снова нужно отправлять на какую-нибудь выставку. У них суточный завод, поэтому нет смысла их заводить на экспозиции. Их надо отреставрировать, сделать хорошую видеозапись и показывать её рядом на мониторе, как в зале с часами «Павлин».

— Как часто надо заводить часы, чтобы это им не вредило? Или нужно, чтобы они шли всё время?

— У разных часов разное время завода. У английских — это обычно неделя, у французских — две, бывает и больше. Желательно, чтобы часы работали постоянно, потому что иначе из подшипников вытекает масло и дальше они начинают работать всухую, — это плохо. То есть пусть часы всё время либо стоят, либо идут.

13_2_14C0287.jpg
Фрагмент барабана Большого механического оркестра Иоганна Штрассера.
13_3_14C0294.jpg
Коллекция ключей для завода часов.

— А часы «Павлин» постоянно идут, но бьют только раз в неделю?

— Там четыре механизма. Один — часовой, который показывает время и играет четверти каждые пятнадцать минут. И есть сова, петух и сам павлин, которых включают раз в неделю. Можно сделать, чтобы механизм автоматически запускался, но завода фигур хватает на несколько часов. Пока идёт званая встреча, птицы двигаются. В их механизмах большие нагрузки, и работая постоянно, они очень быстро придут в негодность.

Но для большинства часов ход и бой — это нормально, они для этого сделаны. При соответствующем уходе они будут ходить веками.

С другой стороны — время фильтрует. Нежизнеспособное быстро разрушается. Например, советские часы с кукушкой. Там заложена хорошая классическая конструкция, но материал использован бросовый. Они нормально ходят два-три года, а потом их надо чинить… и снова чинить. У нас в кладовке их много лежит.

— Учат ли сейчас где-нибудь на часовщиков?

— В России точно не учат, только если в частном порядке. Раньше при «ЛЕНРЕМЧАСе» был техникум. Естественно, ориентированный на текущие советские модели часов. А по старинным часам специализируется колледж в Англии — West Dean College. Есть часовые школы, совмещённые с ювелирной, в Швейцарии и Финляндии. В Голландии была школа. В мире число школ тоже сокращается. У нас в отделе два профессиональных часовщика — Николай Ребров из «Городской службы времени» и Владимир Степанов из мастерской по ремонту часов на Желябова. Остальные сотрудники — инженеры. Я по образованию оптик-механик, но ещё год учился в West Dean College.

— Какие качества должны быть у часового мастера?

— Как в любом деле главное — интерес. Должно быть хорошее зрение, не в смысле близорукости — дальнозоркости, а по разрешению. Есть такой оптический параметр, можете ли вы различать очень мелкие детали. И руки должны расти из правильного места. Если руки дрожат — это, конечно, мешает, но не является однозначно запрещающим фактором. Очень хорошо, если у человека есть музыкальное образование. Развито пространственное воображение: ты должен представить, как взаимодействуют детали механизма — рычаги, шестерёнки — и что мешает работать правильно. Ещё усидчивость и терпение. Основное рабочее поле часовщика — стол: он днями напролёт сидит спиной ко всем и ковыряет часы… Мы шутим: не важно, что за день ничего не починил. Главное, что ничего не сломал.

— А как вы увлеклись часами?

— Первый раз я с этим соприкоснулся, когда мне было лет девять. Дядя не знал, чем меня занять — у взрослых были свои дела, и он дал мне старый будильник. Я его разобрал, собрал, а он всё равно не ходил. Это зацепило, осталось где-то в подкорке.

До Эрмитажа я сменил четыре места работы: так получилось, что каждые восемь лет открывалась новая перспектива. В ГОИ (Государственный оптический институт имени Вавилова. — Прим. ред.) мы встретились с Юрием Петровичем Платоновым и потом до конца его жизни не расставались. Он стал первым заведующим нашей лабораторией в Эрмитаже. Юрий Петрович был профессиональным часовщиком и обслуживал астрономические часы в Пулково. Ушёл оттуда из принципа, когда появились кварцевые часы и заменили механические — этого он не принял. А потом он втянул меня — мы реставрировали вместе башенные часы — в Гатчине, в Ферапонтово, на Мраморном дворце. Когда мы делали часы на Мраморном, пришли в Эрмитаж, чтобы посмотреть аналоги, тут нас и заметили. Не то чтобы в Эрмитаже не было часовых мастеров, но не было системы. Появлялись какие-то эпизодические люди, приглашали специалистов из ЛИТМО — «Павлина» же надо было чинить! Сколько-то он работал, потом снова останавливался. Сейчас Эрмитаж — единственный музей в России, где есть Лаборатория реставрации часов. В мире таких ещё две — в Голландии и Швейцарии.

— Сколько часов из эрмитажной коллекции вы уже отреставрировали и есть ли возможность сделать все?

— Очень трудно оценить. Навскидку… я думаю, пару сотен мы сделали. Проектов по реставрации, наверное, хватит ещё на поколение. В такой коллекции работа есть всегда. Если часы живут, то за ними всё время приходится следить: примерно раз в пять лет перебирать, промывать, смазывать.

Главным результатом нашей работы я считаю то, что мы добавляем жизни музейным залам, вносим новое, звуковое измерение; что лаборатория действует, мы набираемся опыта и способны реализовать более сложные и интересные проекты.

Оставить комментарий

Для того,чтобы оставлять комментарии, Вам необходимо Зарегистрироваться или Войти в свою комнату читателя.

РекомендуемЗаголовок Рекомендуем